К концу 1930-х либеральные демократии ещё верили, что именно они — опора мира и цивилизации. Они презирали диктаторов как агрессивных парвеню, недостойных великосветского клуба держав. Фашистские режимы им казались истеричными, непредсказуемыми и потому — обречёнными.

Но реальность быстро менялась. Националистические партии побеждали по всей Европе. Германия расширялась. Италия копировала рейх — маршами, эстетикой, расовыми законами. Фашизм становился не просто идеологией, а модой нового времени.

Муссолини стремился попасть в круг «влиятельных» — но не дождавшись приглашения, решил ворваться туда с оружием в руках. Идея о порядке без компромиссов, государстве без слабостей, войне как естественном состоянии нации — всё это завоёвывало умы быстрее, чем парламентские речи.

Демократии казались слабыми. И в чём-то они действительно уступали: связаны законами, общественными дебатами, процедурами, они двигались медленно. Им нельзя было приказывать — приходилось убеждать. Их армии финансировали через парламент, а не через волю одного человека. Их войны начинались не по прихоти, а по необходимости.

Фашистские диктатуры — решительны, быстры, напористы. Но под их стальной оболочкой скрывались гниение, иллюзии и техническое отставание. И когда наступил момент испытания, миф начал трескаться.

В лунную ночь над итальянской базой Таранто, несколько устаревших британских бипланов нанесли удар, от которого флота великой державы почти не осталось. Ни парады, ни идеология не спасли. Это был первый звоночек. Не последняя битва, но первая трещина в фасаде новой Европы.